Неточные совпадения
Она стала для него чем-то вроде ящика письменного стола, — ящика, в который прячут интимные вещи; стала ямой, куда он выбрасывал сор своей души. Ему казалось, что, высыпая на эту женщину слова, которыми он с
детства оброс, как плесенью, он постепенно освобождается от их липкой тяжести, освобождает в себе волевого, действенного человека. Беседы с Никоновой награждали его чувством почти физического облегчения, и он все
чаще вспоминал Дьякона...
В смутных воспоминаниях моего пяти-шестилетнего
детства я всего
чаще припоминаю — с отвращением конечно — около круглого стола конклав умных женщин, строгих и суровых, ножницы, материю, выкройки и модную картинку.
Впоследствии с несчастною, с самого
детства запуганною молодою женщиной произошло вроде какой-то нервной женской болезни, встречаемой
чаще всего в простонародье у деревенских баб, именуемых за эту болезнь кликушами.
Наши сборы в экспедицию начались в половине марта и длились около двух месяцев. Мне предоставлено было право выбора стрелков из всех
частей округа, кроме войск инженерных и крепостной артиллерии. Благодаря этому в экспедиционный отряд попали лучшие люди, преимущественно сибиряки Тобольской и Енисейской губерний. Правда, это был народ немного угрюмый и малообщительный, но зато с
детства привыкший переносить всякие невзгоды.
Здесь кончается первая
часть записок Никанора Затрапезного, обнимающая его
детство.
Об отцовском имении мы не поминали, потому что оно, сравнительно, представляло небольшую
часть общего достояния и притом всецело предназначалось старшему брату Порфирию (я в
детстве его почти не знал, потому что он в это время воспитывался в московском университетском пансионе, а оттуда прямо поступил на службу); прочие же дети должны были ждать награды от матушки.
— О! зачем ты меня вызвал? — тихо простонала она. — Мне было так радостно. Я была в том самом месте, где родилась и прожила пятнадцать лет. О, как хорошо там! Как зелен и душист тот луг, где я играла в
детстве: и полевые цветочки те же, и хата наша, и огород! О, как обняла меня добрая мать моя! Какая любовь у ней в очах! Она приголубливала меня, целовала в уста и щеки, расчесывала
частым гребнем мою русую косу… Отец! — тут она вперила в колдуна бледные очи, — зачем ты зарезал мать мою?
В
детстве отец жил в церковно-монашеской атмосфере, и его заставляли большую
часть года поститься.
Если не считать моего
детства и юности, то большую
часть жизни я испытывал материальную стесненность, а иногда и критическое положение.
Сны занимали в
детстве и юности значительную
часть моего настроения. Говорят, здоровый сон бывает без сновидений. Я, наоборот, в здоровом состоянии видел самые яркие сны и хорошо их помнил. Они переплетались с действительными событиями, порой страшно усиливая впечатление последних, а иногда сами по себе действовали на меня так интенсивно, как будто это была сама действительность.
Детство, юность — это великие источники идеализма! Осень все больше вступала в свои права. Небо все
чаще заволакивалось тучами, окрестности тонули в туманном сумраке; потоки дождя шумно лились на землю, отдаваясь однообразным и грустным гулом в подземельях.
А как я по этой
части сам с
детства был наблюдателен, то мне видно, что и сама кобылица-то эта зрит в нем знатока, и сама вся на вытяжке перед ним держится: на-де, смотри на меня и любуйся!
— Сейчас увидите, господа, краткое жизнеописание нашей возлюбленной сестры Людмилы Львовны, — говорил он, бросая быстрый смешливый взгляд на сестру. —
Часть первая —
детство. «Ребенок рос, его назвали Лима».
Еще в
детстве его, в той специальной военной школе для более знатных и богатых воспитанников, в которой он имел честь начать и кончить свое образование, укоренились в нем некоторые поэтические воззрения: ему понравились замки, средневековая жизнь, вся оперная
часть ее, рыцарство; он чуть не плакал уже тогда от стыда, что русского боярина времен Московского царства царь мог наказывать телесно, и краснел от сравнений.
— Водку не пить, конечно, прекрасная вещь, — продолжал Миклаков, — но я все
детство мое и
часть молодости моей прожил в деревне и вот что замечал: священник если пьяница, то по большей
части малый добрый, но если уж не пьет, то всегда почти сутяга и кляузник.
Может быть, потому, что наш полк был набран большею
частью из северян, а я с
детства привык к степным жарам; а может быть, тут действовала и иная причина.
То, что было декоративною
частью сада и что сам Песоцкий презрительно обзывал пустяками, производило на Коврина когда-то в
детстве сказочное впечатление.
Из пяти женщин, живших с Голованом, три были его сестры, одна мать, а пятая называлась Павла, или, иногда, Павлагеюшка. Но
чаще ее называли «Голованов грех». Так я привык слышать с
детства, когда еще даже и не понимал значения этого намека. Для меня эта Павла была просто очень ласковою женщиною, и я как сейчас помню ее высокий рост, бледное лицо с ярко-алыми пятнами на щеках и удивительной черноты и правильности бровями.
А Варварушка «своя». Такое же дитя подвалов, видевшее и пережившее в своем
детстве все то же, что пережила большая
часть воспитанниц.
В книге «О жизни» Толстой пишет: «Радостная деятельность жизни со всех сторон окружает нас, и мы все знаем ее в себе с самых первых воспоминаний
детства… Кто из живых людей не знает того блаженного чувства, хоть раз испытанного и
чаще всего в самом раннем
детстве, — того блаженного чувства умиления, при котором хочется любить всех; и близких, и злых людей, и врагов, и собаку, и лошадь, и травку; хочется одного, — чтобы всем было хорошо, чтобы все были счастливы».
Мы были в
детстве так не избалованы по этой
части, что и эта поездка стала маленьким событием. О посещении столицы я и не мечтал.
Кто из живых людей не знает того блаженного чувства, хоть раз испытанного, и
чаще всего только в самом раннем
детстве, когда душа не была еще засорена всей той ложью, которая заглушает в нас жизнь, того блаженного чувства умиления, при котором хочется любить всех: и близких, и отца, и мать, и братьев, и злых людей, и врагов, и собаку, и лошадь, и травку; хочется одного — чтоб всем было хорошо, чтоб все были счастливы, и еще больше хочется того, чтобы самому сделать так, чтоб всем было хорошо, самому отдать себя, всю свою жизнь на то, чтобы всегда всем было хорошо и радостно.
Ее отзыв о нем, после первого посещения, как о «тряпице», разрушил
часть ее идеала мужчины, сильного не только телом, но и духом, способного подчинить ее своей железной воле, но внутренно, между тем, это польстило ей, с самого раннего
детства не признававшей над собой чужой воли, чужой власти.
Среди товарищей по службе Осипа Федоровича Гречихина, знакомых Дмитревского и Похвисневых
частые посещения молодого человека, хотя и друга
детства дочерей Владимира Сергеевича, конечно, возбудили толки.
Это обычная обстановка всяких чтений и торжеств была для Антонины Сергеевны новостью. Она не могла припомнить, случалось ли ей во всю ее жизнь попасть, в Москве или Петербурге, на вечер с таким именно характером. В Петербурге она провела
детство и
часть девических годов; тогда ее в такие места не возили; потом деревня, знакомство с Гаяриным, любовь, борьба с родителями, уход замуж и долгие годы обязательного сиденья в усадьбе.
— Зачем же этакое злодейство. Жилы кажному человеку нужны… Есть у меня в Острове, рукой подать, миловидный брат. У купца Калашникова по хлебной
части служит. Близнецы мы с ним, как два полтинника одного года. Только он глухарь полный, потому в
детстве пуговицу в ухо сунул, так по сию пору там и сидит, — должно, предвидел, — чтобы на войну не брали… Вы уж, как знаете, его в Псков предоставьте, — заместо меня в лучшем виде три дня рыбкой пролежит и не хухнет. Чистая работа…
Она упомянула Зенону сначала о своей родине в далекой Фракии, откуда она была увезена в
детстве в Антиохию и выросла там при беспрестанных тревогах по поводу быстрых и
частых перемен в положении ее родителей, а потом она рассказала, как была отдана замуж за старого и очень безнравственного византийского вельможу, который понуждал ее к постыдным для женщины поступкам в угоду высшего вельможи, от которого зависело его служебное повышение, и как она воспротивилась этому и много за то претерпела, а потом, когда муж ее умер, оставив ей большое богатство, она, по любви к независимости и свободе, не захотела вернуться в свою эллинскую семью, ибо ей противна подчиненность безгласных в семье эллинских женщин, а переселилась из Антиохии в Египет, где женщины не находятся в таком порабощении, как у эллинов.